«Наука сама по себе ни нравственна, ни безнравственна, — говорит Крис, герой знаменитого романа Станислава Лема. — Нравственной или безнравственной ее делают люди». «Так сделайте так, чтобы она была нравственной!» — повысив голос, со страстью отвечает его собеседник Бертон. В этом призыве — крик человечества. Ведь оно не только пользуется достижениями науки, но и страдает от них.
Истинны ли истины?
Безнравственность личности обычно соотносят с ее моральными качествами. Нужно ли моральные качества ученого вычленять в особую категорию? Чем они отличаются от моральных качеств пожарного или садовника?
Теоретически — ничем. Практические же отличия есть: ввиду особой сложности дела ученому гораздо легче, чем пожарному или садовнику, вводить окружающих в заблуждение относительно содержания, смысла, а зачастую и неочевидной практической пользы от его деятельности. Научным шарлатаном быть легче, чем эстрадным иллюзионистом.
Основной признак мошенничества, указанный в уголовных кодексах, — использование неосведомленности другого лица с целью нанесения ему материального ущерба. Понятно, что доказать эту цель гораздо труднее, чем материальный ущерб. А уж людей, не осведомленных в вопросах, скажем, ядерной физики, — пруд пруди. Сами напрашиваются.
С другой стороны, что чаще всего пишут в результатах общеизвестного анализа? «Яйца глист не обнаружены». То есть, может быть, они и есть, но не обнаружены. То же самое и в проверке любого сомнительного эксперимента, автору которого удалось получить «умопомрачительные» результаты. Главное здесь — чтобы им поверил хоть кто-нибудь в научном сообществе. «Вы не видите результата? Плохо смотрели — вот NN видит». Просто доказывать наличие чего-то: предъявил — и доказал. Но доказать отсутствие… Бога, например.
Формальных критериев истины в науке в строгом логическом смысле нет. Есть общая картина и чувство ее внутренней самосогласованности, субъективно переживаемое ученым. Беспокоят, в сущности, только ее дефекты. Если новая гипотеза увеличивает самосогласованность, к ней нужно отнестись серьезно, какой бы «сумасшедшей» она ни казалась. В противном случае она, скорее всего, не имеет шансов быть подтвержденной.
«Две вещи поражают мое воображение — звездное небо над моей головой и нравственный закон во мне», — когда-то сказал Иммануил Кант. Они не зря стоят рядом. Мироздание, лишенное нравственности, уродливо и абсурдно, а раскрытие его тайн — это не только научный, но и нравственный поиск. Поэтому на науку следует смотреть не только с ее парадного фасада, полезно заглянуть и туда, куда обычно не принято — и даже неприятно — заглядывать. Но без этого невозможно ответить на призыв Бертона.
Не черное — не белое
Первое, что сегодня бросается в глаза, — это расцвет лженауки. Мы уже не говорим о медицинских шарлатанах: они были всегда и, надо полагать, всегда будут.
Нет речи и о тех, кто, высказывая спорные гипотезы, отказывается от них под давлением аргументов. В начале 70-х годов, например, кто-то опубликовал в серьезном журнале гипотезу: почему бы одновременно с нашим миром не существовать и другому, в котором все частицы движутся быстрее света и не могут двигаться медленнее? Такие частицы получили название тахионов. Некоторые физики тут же приступили к разработке их теории, пока академик Я. Б. Зельдович не показал, что их существование нарушает фундаментальные принципы причинности. И этим вопрос о тахионах был закрыт. Представление о тахионах нарушало самосогласованность физической картины мира, и те, кому доступно ее понимание, легко о них забыли.
Так обстоит дело (и это совершенно нормально) в «большой» науке. В ней бывают заблуждения, которые она преодолевает примерно так, как описано выше. Иное дело — ученые, скажем так, небольшого масштаба. Часто это не очень, мягко говоря, грамотные неудачники либо узкие специалисты, решившие «внести вклад» в «соседнюю науку». Им недоступно восприятие общей картины и ее гармонии, они не видят уродства деталей и потому, даже не будучи злонамеренными, готовы отстаивать свое видение «до последнего патрона». А патроны у таких не кончаются никогда.
Не хочется говорить об откровенных жуликах и мошенниках, в изобилии засоряющих собой общественные «академии». С их «торсионными полями», «сверхчувственным восприятием», с к. п.д. 200% и т. п. Но все-таки процитируем слова академика РАН Э. Круглякова по поводу «плодотворного сотрудничества» науки и лженауки: «Не секрет, что ряд первоклассных академических институтов получал средства от военных ведомств, в том числе и на весьма сомнительные проекты. Исполнители с самого начала прекрасно знали, что под проектом никакой научной основы нет. В конечном счете заказчику и предъявлялся отрицательный результат. Ну а полученные деньги тратились на нечто полезное. Такую логику «голодной науки» можно понять, но нельзя оправдать».
Существуют, однако, серые области, в которых жертвами научных соблазнов становятся вполне достопочтенные люди и их репутации. Поддавшись им, они продуцируют и сомнительные результаты. Одна такая квазинаука в будущем году отпразднует свой двадцатилетний юбилей. Речь идет о «холодном ядерном синтезе» в твердом теле.
О нем мир узнал 21 марта 1989 года из пресс-релиза, выпущенного университетом штата Юта (США). Сообщалось, что профессор Мартин Флейшман из университета Саутгемптона и профессор Стэнли Понс из университета Юта наблюдали в химической лаборатории устойчивую реакцию ядерного синтеза при комнатной температуре. Оба ученых — электрохимики, проводившие электрохимический эксперимент по электролизу тяжелой воды, в котором один из электродов был изготовлен из палладия. Они утверждали, что в этом процессе наблюдали выделение энергии (в виде тепла) большее, чем расход подводимой электрической энергии. И пошло-поехало — «прорыв в сфере энергетики»! «Едет» и по сей день. Последнее сенсационное сообщение о «холодном синтезе» датируется 27 мая 2008 года. Его сделала группа физиков из Осаки, руководимая отставным профессором Йошиаки Аратой. А несколькими годами раньше российские студенты под руководством своего преподавателя собрали «холодный реактор», в котором вместо драгоценного палладия использовался более доступный вольфрам…
Подтверждения экспериментам Флейшмана и Понса искали многие. Кто-то их видел, большинство — нет. В частности, видели подтверждение в Харькове. 13 апреля 1989 года, через 3 недели после пресс-релиза Флейшмана и Понса, в газете «Правда» появилась заметка ее харьковского корреспондента Ильи Лахно. В ней сообщалось, что в Харьковском физико-техническом институте АН УССР «академиком АН УССР В. Зеленским и научными сотрудниками В. Рыбалко, А. Морозовым, И. Мартыновым, В. Кулишом осуществлена реакция ядерного синтеза на дейтерии в палладии при низких температурах». При завидно низких температурах — минус 130—150°С. О Флейшмане и Понсе — ни слова. Правда, нет и слов «впервые в мире». Зато сказано: «В отличие от всех недавно опубликованных экспериментов, найденный харьковчанами путь представляется авторам более перспективным с точки зрения его практического использования».
Особо подчеркнем, никто не говорит, что в твердом теле вообще не может быть никаких эффектов, связанных с превращением атомных ядер. Есть даже гипотезы об их возможной обусловленности электрослабым взаимодействием. Но это — не синтез, это какие-то другие, принципиально другие эффекты. Если, конечно, они есть.
Здесь есть и другое очень важное обстоятельство, которое не уловит человек, профессионально не разбирающийся в технике физического и, в частности, теплофизического, эксперимента. Речь идет о погрешностях измерения. Дело в том, что в теплофизическом эксперименте типичная погрешность измерения — 15%—20%, если для ее уменьшения не созданы специальные условия. И именно таков масштаб наблюдаемых тепловых эффектов «холодного синтеза» там, где они измерялись! Но специальных условий для точных измерений никто не создавал. То есть, с точки зрения человека, привыкшего добросовестно измерять, о четко наблюдаемом эффекте здесь вообще говорить не приходится. Если же речь идет о наблюдении продуктов реакции (?-излучения или нейтронов), то их интенсивность должна неоспоримо превышать уровень фона.
Можно было бы написать увлекательную повесть об артефактах — фактах, создаваемых самим экспериментатором и той техникой, которую он применяет. Микроскопическая пылинка, случайно севшая на образец для электронно-микроскопических исследований, может дать такую микродифракционную картину, такой «эффект»!.. Но во второй раз его получить невозможно. Таких артефактов в науке — пруд пруди. Хотя бывает, конечно, и иначе.
Была, например, когда-то волнующая тема омагниченной воды. Одни ее видели, другие — нет. Специальная комиссия, созданная президиумом АН СССР, вынесла по этому поводу решение: не давать оценок, накапливать наблюдения. Впоследствии выяснилось: эффект есть, и эффект довольно яркий (фазовый переход второго рода), но условия его наблюдения носят резонансный характер, и если не знать их наперед, в нужную точку можно попасть лишь случайно. Аналогичная история была и с «серебряной» водой, с ее бактерицидными свойствами. Они есть, но не у всякой «серебряной» воды, а только у той, которая представляет собой слабый коллоидный раствор серебра, или, как сказали бы сегодня, наносеребра.
То есть в науке достоверность самого факта наблюдения часто оказывается под сомнением. Это осложняет ей жизнь. Зато воодушевляет лженауку.
Много шума — и ничего
Университетский пресс-релиз, газета «Правда» с ее 18-миллионным тиражом… Почему такая поспешность? Почему сначала не предложить тему для обсуждения научному сообществу? Да потому, что в научной печати, даже в такой срочной, как журнал «Nature», статьи проходят первоначальную научную апробацию и отклоняются в большом количестве. Прибавьте опасение «первооткрывателя», что кто-то его «обыграет на повороте», перехватит открытие. Когда жжет нетерпеливое желание оказаться первым, лучше всех, занять самое почетное место, тогда и ученый с заслуженной репутацией, случается, пренебрегает нормами профессиональной этики. И тогда на карту ставится если не все, то очень многое. У Флейшмана и Понса, например, была прекрасная научная репутация в США, но они ее утратили, были практически подвергнуты остракизму — потеряли работу и вынужденно переехали в Европу. В США им не простили «много шума из ничего». Флейшман спокойно воспринимает критику. И комментирует ее так: «Физический истеблишмент категорически против нас. Не надо только забывать, что ядерная физика начиналась работами химиков. Физики могут очень многое потерять, если мы окажемся правы».
Автор не призывает подвергать остракизму ученых, занимающихся разработкой сомнительных тем. Как на авторский взгляд, так и горячий термояд до сих пор остается в их числе. Можно посочувствовать Флейшману, Понсу и Арате, который может вскоре составить им компанию, равно как и нашим уже присоединившимся к ним соотечественникам. Основание для такой толерантности — хотя бы истории наносеребра и «омагниченной» воды. Но за гранью этого сочувствия остаются безоглядные амбиции, стремление к личной славе и успеху, когда они реализуются любой ценой.
Корпоративная личность
Личное поведение ученого (и не ученого — тоже) зачастую разительно отличается от его поведения в тесной группе — корпорации. Сами они иногда шутливо говорят об «эффекте ученого совета». Каждый из его членов может быть максимально к вам благожелателен, с удовольствием с вами общается, делает «ряд ценных замечаний», не прочь поделиться собственной идеей… Но когда те же люди сидят на заседании совета, а вы выходите к доске и начинаете что-то им рассказывать, они становятся совершенно другими. Достают свои папки и портфели, раскладывают бумаги, о чем-то переговариваются, выходят и заходят, иногда обращая на вас величественные взоры — что за бред несет этот малый? Корпоративная этика группы вступает в явное противоречие с личной.
В 1967 году в Харьковском университете проходила научная конференция, посвященная 35-й годовщине расщепления ядра лития в УФТИ (ныне — ННЦ «ХФТИ» НАН Украины), на которой присутствовал и автор этих строк. 22 октября 1932 года газета «Правда» писала о «первых в СССР и вторых в мире», перечислив их имена: К. Д. Синельников, А. И. Лейпунский, А. К. Вальтер, Г. Д. Латышев. Под телеграммой о достижении стоит подпись еще одного легендарного человека — первого директора УФТИ Ивана Обреимова. О том, что они были «вторыми», автор по молодости лет еще не знал, был уверен в первенстве. И был глубоко потрясен, когда на трибуну вышел профессор Я. М. Фогель.
Физик мирового уровня, он был одной из ярких фигур в харьковском физическом сообществе. Однако имел репутацию неудобного человека, из-за чего к настоящему моменту забыт почти всеми, кроме учеников. В людях он превыше всего ценил порядочность, вследствие чего имел много конфликтов с начальством. Немногим удавалось преодолеть высоко выставляемую им планку порядочности. Его органическая неспособность к нравственной мимикрии в конце концов привела к тому, что уже в 70-х годах его лишили допуска в суперрежимный ХФТИ. Говорят, на протяжении довольно долгого времени начальник 1-го отдела приносил ему зарплату домой. А потом все же уволили.
Так вот, он без обиняков спросил, чего ради сыр-бор разгорелся, если в Харькове только повторили действительно эпохальный эксперимент Кокрофта и Уолтона, поставленный в лаборатории Резерфорда? На эти «кощунственные» слова зал отреагировал странно: никто Якову Михайловичу не возразил, но никто его и не поддержал. Его слова «прошли насквозь», как призрак. И призрак этот называется абсолютной порядочностью.
В 2006 году вторым изданием вышла замечательная книга Юрия Ранюка «Лабораторiя №1. Ядерна фiзика в Україні». В ней говорится, что даже планирование эксперимента 1932 года в конкретных его чертах, видимо, не обошлось без Кокрофта. Первые записи о нем в лабораторном журнале Высоковольтной бригады появились во время пребывания Кокрофта, связанного личной дружбой с К. Д. Синельниковым, в гостях у харьковских физиков.
И. В. Обреимов, К. Д. Синельников, А. К. Вальтер, да и многие другие — это те, кто, говоря словами Давида Самойлова, «устоял в сей жизни трудной», сохранил личную порядочность в век тотального размывания ценностей — вплоть до утраты личной свободы, как это случилось с Обреимовым. В то, что они сами по себе не захотели быть «вторыми в Риме», поддавшись соблазну стать «первыми в деревне», поверить невозможно. Но…
Мы все носим в себе, в большей или меньшей степени, этический стереотип «общественное ставить выше личного». И тот, в ком он в меньшей степени выражен, имеет и меньше шансов (а в СССР не имел никаких!) занять заметное место в обществе. Публикация в «Правде» 1932 года не выдерживала критики с точки зрения научной этики, но как пиар-акция позволила ученым привлечь внимание — и деньги! — к ядерной физике вообще и к харьковскому институту в частности. Институт начал реально финансироваться.
Была ли в акции 1932 года объективная необходимость? Была необходимость хоть как-то добывать деньги на исследования. Да и «место под солнцем» тогда определялось не в научных дискуссиях. Эта акция и как способ добычи денег, и как способ завоевания «места» была отнюдь не самым худшим ходом.
Ю. Ранюк в своей книге касается перипетий, сопровождавших прохождение заявки на изобретение научных сотрудников УФТИ Виктора Маслова и Владимира Шпинеля «Об использовании урана как взрывчатого и отравляющего вещества», поданной ими 17 октября 1940 года в Наркомат обороны СССР. Уточним: на изобретение атомной бомбы. Ее прохождение тормозилось несколько лет. И кто же ее тормозил? Отрицательные заключения по ней дали академики Я. Зельдович и Ю. Харитон. Впоследствии они получили множество наград, званий и прочих благ именно за создание атомной бомбы. Правда, в их работе использовалacь не эта заявка, а разведданные, передававшиеся от Л. Берии через И. Курчатова, но схема бомбы была очень близкой. И почти нет сомнений в том, что действовали они здесь обезличенно (не было для этого личных мотивов, особенно у Я. Зельдовича), как руководители больших научных программ и направлений в интересах этих программ. «Не корысти ради, а токмо волею пославшей мя…»
Лишь в 1946 году работавший уже в МГУ В. Шпинель получил справку о том, что свидетельство об изобретении № 6358с им с Масловым выдано. Само свидетельство по сей день лежит где-то в архивах Отдела изобретений Красной Армии в деле №5404/а/. К этому моменту Маслова уже не было в живых. Его с началом войны призвали в армию, несмотря на то, что степень кандидата физико-математических наук давала ему право на освобождение от призыва. Погиб он под Баку. И нет ответа на вопрос, это случайно так получилось или кто-то специально позаботился, чтобы он был призван на фронт. И «не вертелся под ногами».
Конкуренция между научными коллективами в СССР всегда была жестка и беспощадна. Если сравнить то, что планировалось сделать в УФТИ—ХФТИ в 50-е годы, с тем, что было сделано, то нельзя не подивиться огромной разнице между планом и реальностью. А причина одна — борьба за деньги, в которой «провинциалы» харьковчане чаще всего проигрывали. Деньги у них вырывали, можно сказать, прямо с зубами.
Так что «логику голодной науки», говоря словами Э. Круглякова, можно понять. Но позволено ли оправдывать?
